О первой книжке Льва Аврясова «И это – мы» я писал почти восторженно: вышедшая вместе с пятью другими в поэтической кассете «Бригада-81», она выгодно отличалась от них и по самой технике стиха, и по удельному весу пережитого и высказанного. Интонационно та книжка была очень ершистой: там, где можно было промолчать, Л. Аврясов злился; того, кто мог бы рассчитывать на его великодушие, он об¬личал. За всем этим была и обида, и уве¬ренность в своей правоте, и просто-напросто избыток физических и душевных сил. Были в той книжке и стихи, дерзкие в своих мечтаниях, но сдержанные по тону.
Тоскою по единственным словам,
которые бы отклик находили в чужой
душе, чужую мысль будили, которые бы
так желанны были, так долгожданны, что
казались вам итогом вами выстраданных
лет, а не мгновенным чьим-то озареньем,
чтоб на вопрос об авторе творенья вы
отвечали: наше поколенье, а автора, как
такового, нет.
Открывшие первую книжку Л. Аврясова, стихи эти закрывают его вторую книжку «Интервью», и потому, прочитанные нами вчера как заявка на программу, сегодня они могут читаться как объяснение программы, в чем-то уже осуществленной. В «Интервью» есть строки, строфы и целые стихотворения, читающиеся как «выстраданные», способные разбудить «чужую мысль» и в какой-то степени объясняющие настроения той части поколения, к которой принадлежит и в которой, если хотите, лидирует поэт Лев Аврясов.
Он – романтик, но романтик со странностями, может быть, романтик шиворот-навыворот: если «элементарный» романтик многое не принимает, а поет лишь то, что в наибольшей степени отвечает его эстетическим требованиям, то Л. Аврясов – романтик, все видящий, все понимающий, но принципиально не поющий: его стих, как может, сопротивляется расхожим метрическим правилам, рубится на отдельные фразы, инверсирует, грубит прозаизмами. Будучи патриотом Сибири, Л. Аврясов агитирует всех и вся в полюбившиеся края, но тактика его «с хитрецой»: он пугает «свалкой гнилых лесин», гнусом и комарьем, работой на износ и пр., рассчитывая не столько на мечту, сколько на упрямство тех, кто его услышит; его эстетика поверяется категориями этическими: прямая речь не претендует на благозвучие, но рассчитывает на ту душевную реакцию, что сродни именно романтизму.
Л. Аврясов трезв там, где обыкновенно пьянели его предшественники, и расслаблен там, куда былые романтики старались не заглядывать. По крайней мере поэты пятидесятых-шестидесятых про то, что сибирские «девчата нежны, как вдовы» не говорили, впрочем, как и про «отчаянных женщин», и про вербовщиков, сезонников, бродяг.
Человеку тридцать пять лет. Он не беден,
не богат — нищ. Ни квартиры, ни семьи нет,
спецодежда да рюкзак лишь. Засмеется, а в
глазах боль. Волос вьющийся, густой — бел.
Будто выдержал такой бой, что теперь хоть по
щекам бей, хоть на мелкие куски режь – он
твоих не отведет рук.
Где ж помяло тебя так, где ж разминулся сам с
собой, друг?
Он к стеклу прижался – худ, бос.
По ту сторону стекла – даль. —
Ты бы, паря, не совал нос, ты бы
лучше закурить дал.
Вполне вероятно, что бродяга Л. Аврясова один из тех, о ком писали еще в 50-60-е годы. Но Л. Аврясову досталось дело посерьезней: писать середину его жизни. И делает он это не менторствуя, не осуждая, а сострадая: больно спотыкающийся стих — самое верное свидетельство этому.
Надо было много повидать, немало пережить и всерьез обдумать случившееся с собой и другими, чтобы сказать в своем «Интервью»:
Все-таки, дороже не Дорога — души тех, кому
по двадцать лет.
Л. Аврясов – поэт, зависимый от ситуации, он поэт не «мгновенного озаренья», а биографии, опыта, долго молчащей обиды, накопитель жизненных ошибок, шишек, боли.
В первой книжке Л. Аврясова было стихотворение об отце — называлось оно «Человек с моей фамилией» и заканчивалось так: «Человек этот жив еще. Пусть не помнит своей вины. Для меня его лет отсчет остановлен в конце войны». В «Интервью» это стихотворение мы встречаем снова, но почти рядом с ним стоят стихи, посвященные отчиму: «Все чаще вспоминаю об отце, хоть нет его лица в моем лице», – так начинаются они. А заканчиваются:
Все чаще вспоминаю об отце
Есть что-то от него в моем лице.
Жизнь настояла на выборе. И тот выбор, на который пошел поэт, открыто жесток и откровенно резок, но обсуждению не подлежит, хотя бы потому, что такое движение для Л. Аврясова – самое естественное: он делает себя, лепит свое лицо, гранит душу («с собою – бой, с природой – бой»), боится быть обманутым, несостоявшимся (как «Бродяга»). Наконец, боится обманывать других, как это делает герой стихотворения «Ремесленник»: «Он с нами жил. И то же ел, что все, и лес валил азартно, с интересом, и пил не раз, и пел лесные песни, и местных женщин приводил в росе. А по ночам, при свете ночника, писал в большом таинственном блокноте… »
Через полгода столь знакомый голос услышал кто
-то, радио включив.
Да это он! Мы бросили дела.
Стихи лились… В бараке стало душно.
Мы в этот день глушили спиртом души – его
поэма не о нас была.
Л. Аврясов спорит и с ремесленником, не пожелавшим понять чужую жизнь, и с теми, кто воспитал и поддержал в нем это непонимание – он пишет об обманутых ремесленником земляках со злостью человека, оскорбленного и за них самих, и за город, который будет возведен «корневым, опорным народом», и за женщин, которых «берегут, как табак». Сам же Л. Аврясов ко всем тем, кого написал, проявил не дежурное, а, по Пастернаку, «взволнованное внимание».
Конечно, есть в «Интервью» стихи или недостаточно прописанные по мысли («Доверие»), или заданные («В Херсоне узнал, что такое арбуз… »). Есть и неточные строки: «Над бездной сна висим одной ногой» (? ), «служитель слова «долг», «так и миутся, будто весы, бёдра» (? ) – здесь упрямство поэта спасовало, слух подвел, рука дрогнула. Но простим эти просчеты ради целого: «Интервью» книга получившаяся, живая, своя – это бесспорно.
Источник: Кобенков, А. Лев Аврясов. Интервью // Сибирские огни. – 1985. – № 8. – С. 173–174.